Я мысленно выругался, вспоминая, что Тенедос мог сделать то же самое, а может быть, и кое-что получше.

Лошади, запряженные в мои экипажи, были на грани истощения, хотя им был обеспечен такой же уход, как коням моих Красных Улан. После того как четыре лошади пали, отведав какой-то полузамерзшей степной травы, одну карету пришлось бросить. Мы продолжали путь.

Двенадцать лошадей с трудом тянули экипаж, с которым в обычной обстановке без труда справились бы и восемь.

По мере того как надвигалась зима, война становилась все более жестокой и страшной. Мы перестали брать пленных, так как у нас больше не было возможности кормить и охранять их.

Майсирцы действовали не менее жестоко, хотя они все же иногда брали наших солдат в плен. В основном этими «счастливчиками» были офицеры, громко кричавшие, что за них можно будет получить хороший выкуп, хотя это спасало их только в том случае, если они имели дело с жадными негаретами. Кого-то обращали в рабство, и, насколько мне известно, эти бедняги до сих пор гнут спину в сердце суэби. Остальным была уготована жестокая судьба. Негареты выяснили, что пленных нумантийцев можно продавать за несколько медяков крестьянам, которые медленно и изощренно мучили этих несчастных до смерти, что обеспечивало вечер развлечений для целой деревни.

Глаза, рассудок становились невосприимчивыми к жестокости. Я видел столько трупов, столько насилия, что у меня в памяти все слилось вместе. Осталось только из ряда вон выходящее.

Достаточно будет вспомнить один характерный эпизод. Исчез отряд гвардии, посланный на поиски съестных припасов, и я во главе дозора 20-го полка отправился узнать, остался ли кто-нибудь из них в живых. Не осталось никого.

В полудне пути от караванной дороги гвардейцы наткнулись на деревушку, уцелевшую от грабежей и пожаров. Там они нашли запасы зерна – и женщин. После того как все мужчины, которые не успели спастись бегством, были убиты, гвардейцы позабавились всласть. Расправившись с детьми, они перешли на женщин, начиная с пожилых и кончая молоденькими девушками, которых сначала насиловали, а потом тоже убивали.

В самый разгар кровавой оргии на гвардейцев неожиданно напали, и теперь наступил их черед умирать мучительной смертью. Их обезображенные, раздетые донага тела были аккуратно разложены на пропитанном кровью снегу. Отрезанные члены и мошонки гвардейцам запихали в рот.

Я сначала решил, что это было делом рук партизан, так как тела майсирок не сожгли и не предали земле. Но проводник дозора подсказал другую версию: возможно, это сделали нумантийцы. Я был потрясен, а он напомнил мне о дезертирах, отставших от своих частей, подобно стае шакалов тащившихся по следам армии. Как и шакалы, эти отщепенцы питались чем могли и когда могли.

Я приказал сжечь тела женщин и произнес над ними краткую молитву, но запретил оказывать последние почести гвардейцам. Мы уехали из мертвой деревни, оставив их трупы волкам – двуногим и четвероногим.

Я с горечью смотрел на кавалерию, доставшуюся мне. Мне полагалось иметь в своем распоряжении миллион человек, два миллиона коней. Но вместо этого под моим началом было меньше всадников, чем тогда, когда много лет назад мы впервые выступили в поход против Чар-дин Шера.

Почти все лошади пали или были доведены до последней степени истощения. У нас не было специальных подков для льда, поэтому на обледеневшей дороге кони поскальзывались и падали. Даже если животное не ломало себе ноги, у него, как правило, не было сил, чтобы подняться, и его оставляли умирать.

После этого кавалерист, ругаясь, зашвыривал свою тяжелую саблю в ближайшие кусты, бросал седло и становился пехотинцем, правда, знающим о том, как держать строй или атаковать редут, приблизительно столько же, сколько о том, как летать. Кавалерист смотрит свысока на своего пешего товарища, поэтому, вынужденный месить ногами грязь вместе с пехотой, он гораздо быстрее теряет надежду. А в эти страшные дни надежды и так было совсем немного.

Но встречались и те, кто выжил. Это были сильные люди, и я не имею в виду тех, у кого мышцы вздуваются, словно бугры, ибо многие из таких, увидев очередной обледенелый холм, на который предстояло подняться, со стоном отчаяния падали на обочину и умирали, в то время как невысокий жилистый паренек из трущоб Никеи, стиснув гнилые зубы, упрямо шел вперед – еще фут, еще лигу, еще один день.

Выжили те, у кого была вера, и, похоже, не имело никакого значения, во что именно верили эти люди. Одних поддерживала религия, что для Нумантии большая редкость – если брать настоящую веру, а не помпезные религиозные обряды. Другие верили в жену, родных. Некоторые, полагаю, даже верили в себя, хотя я таких не знаю. Боевые товарищи, однополчане, если такие еще оставались, были лучшей опорой выбившемуся из сил солдату. Они поднимали упавшего, подбадривали его шуткой или крепким словцом, иногда даже лупили. Через лигу все повторялось с точностью до наоборот, и теперь уже этот солдат кричал, ругался на своего товарища, и так они шли день за днем.

Думаю, я выжил потому, что моя клятва не позволяла мне умереть, пока были живы те, кто от меня зависел.

И потому, что рядом со мной была Алегрия.

А кроме того, я остался жив, потому что Сайонджи еще не надоело издеваться надо мной.

Я проснулся, не понимая, что меня разбудило. Алегрия задыхалась от хриплого, раздирающего кашля. Усевшись на кровати, я стал шарить в поисках огнива и трута.

– Что с тобой?

– Ничего, – ответила Алегрия. – Извини, что разбудила тебя. Спи, все в порядке.

– Ты заболела?

– Нет, просто кашель одолел.

У меня внутри все перевернулось.

– И давно это у тебя? Почему ты мне ничего не сказала? Почему я ничего не заметил?

– Потому что у тебя есть другие дела. А продолжается это... ну, пару дней, не больше.

Я высек искру.

– Не надо света, – торопливо пробормотала Алегрия.

Но я настоял на своем, и вспыхнувший крошечный светильник озарил похожую на пещеру внутренность нашего экипажа. Окна были завешены одеялами, чтобы сохранить хоть какое-то тепло. Я успел заметить, как Алегрия что-то поспешно спрятала под подушкой.

– Что это?

– Просто носовой платок.

Нагнувшись к ней, я в свете дрожащего огонька разглядел мертвенную бледность ее лица. Затем я увидел кое-что похуже. В уголках рта Алегрии темнело что-то, похожее на кровь.

– Покажи мне этот платок.

– Нет!

– Черт побери, покажи сейчас же!

Алегрия неохотно протянула мне платок. Он насквозь промок от крови.

Как только рассвело, до того как армия выступила в поход, я отвез Алегрию к императорскому кортежу. Несмотря на заявления о том, что она совершенно здорова, ее осмотрел придворный лекарь Тенедоса.

– Да, – наконец заявил он, тщетно пытаясь скрыть озабоченность. – Мне не впервые приходится с этим сталкиваться. Я смешаю кое-какие травы, и вы будете трижды в день пить отвар из них. Это облегчит кашель.

Я проводил лекаря до его экипажа.

– Что у нее?

Он покачал головой.

– Не знаю. Это продолжается уже около недели. Впервые я обратил внимание на нечто подобное после той стычки, случившейся пару недель назад. Мы остановились в деревушке.

Я попытался вспомнить, но, кажется, без боев не проходило ни дня.

– В той, где два храма, – продолжал лекарь. – В обоих разместили лазареты. Мы простояли в этой деревушке два дня, пока трибун Линергес не пробился вперед.

Я смутно вспомнил что-то похожее.

– Именно там все и началось.

– Сколько ей потребуется времени на то, чтобы поправиться?

Пожевав губу, лекарь молча отвел взгляд.

– Я задал вопрос, – резко произнес я.

– Прошу прощения, трибун, – опомнился лекарь, не привыкший к такому обращению. – Я не знаю. У меня не было времени следить за подобными случаями. У меня есть более важные заботы.

– Следует ли опасаться ухудшения ее состояния? Лекарь огляделся вокруг – грязный снег, одетые во что попало люди, хмурое небо, – затем перевел взгляд на меня.